Сатир, покинув бронзовый ручей,
 сжимает канделябр на шесть свечей,
 как вещь, принадлежащую ему.
 Но, как сурово утверждает опись,
 он сам принадлежит ему. Увы,
 все виды обладанья таковы.
 Сатир -- не исключенье. Посему
 в его мошонке зеленеет окись.

 Фантазия подчеркивает явь.
 А было так: он перебрался вплавь
 через поток, в чьем зеркале давно
 шестью ветвями дерево шумело.
 Он обнял ствол. Но ствол принадлежал
 земле. А за спиной уничтожал
 следы поток. Просвечивало дно.
 И где-то щебетала Филомела.

 Еще один продлись все это миг,
 сатир бы одиночество постиг,
 ручьям свою ненужность и земле;
 но в то мгновенье мысль его ослабла.
 Стемнело. Но из каждого угла
 "Не умер" повторяли зеркала.
 Подсвечник воцарился на столе,
 пленяя завершенностью ансамбля.

 Нас ждет не смерть, а новая среда.
 От фотографий бронзовых вреда
 сатиру нет. Шагнув за Рубикон,
 он затвердел от пейс до гениталий.
 Наверно, тем искусство и берет,
 что только уточняет, а не врет,
 поскольку основной его закон,
 бесспорно, независимость деталей.

 Зажжем же свечи. Полно говорить,
 что нужно чей-то сумрак озарить.
 Никто из нас другим не властелин,
 хотя поползновения зловещи.
 Не мне тебя, красавица, обнять.
 И не тебе в слезах меня пенять;
 поскольку заливает стеарин
 не мысли о вещах, но сами вещи.