В потетеле английской красной шерсти я
 не бздюм крещенских холодов нашествия,

 и будущее за Шексной, за Воркслою
 теперь мне видится одетым в вещь заморскую.

 Я думаю: обзаведись валютою,
 мы одолели бы природу лютую.

 Я вижу гордые строенья с ванными,
 заполненными до краев славянами,

 и тучи с птицами, с пропеллером скрещенными,
 чтобы не связываться зря с крещеными,

 чьи нравы строгие и рук в лицо сование
 смягчает тайное голосование.

 Там в клубе, на ночь глядя, одноразовый
 перекрывается баян пластинкой джазовой,

 и девки щурятся там, отдышался чтобы я,
 дырявый от расстрелов воздух штопая.

 Там днем ученые снимают пенку с опытов,
 И Файбишенко там горит звездой, и Рокотов,

 зане от них пошла доходов астрономия,
 и там пылюсь на каждой полке в каждом доме я.

 Вот, думаю, во что все это выльется.
 Но если вдруг начнет хромать кириллица

 от сильного избытка вещи фирменной,
 приникни, серафим, к устам и вырви мой,

 чтобы в широтах, грубой складкой схожих с робою,
 в которых Азию легко смешать с Европою,

 он трепыхался, поджидая басурманина,
 как флаг, оставшийся на льдине от Папанина.