Друг, тяготея к скрытым формам лести
 невесть кому -- как трезвый человек
 тяжелым рассуждениям о смерти
 предпочитает толки о болезни --
 я, загрязняя жизнь как черновик
 дальнейших снов, твой адрес на конверте
 своим гриппозным осушаю паром,
 чтоб силы заразительной достичь
 смогли мои химические буквы
 и чтоб, прильнувший к паузам и порам
 сырых листов, я все-таки опричь
 пейзажа зимней черноморской бухты,
 описанной в дальнейшем, воплотился
 в том экземпляре мира беловом,
 где ты, противодействуя насилью
 чухонской стужи веточкою тирса,
 при ощущеньи в горле болевом
 полощешь рот аттическою солью.

 Зима перевалила через горы
 как альпинист с тяжелым рюкзаком,
 и снег лежит на чахлой повилике,
 как в ожидании Леандра Геро,
 зеленый Понт соленым языком
 лобзает полы тающей туники,
 но дева ждет и не меняет позы.
 Азийский ветер, загасив маяк
 на башне в Сесте, хлопает калиткой
 и на ночь глядя баламутит розы,
 в саду на склоне впавшие в столбняк,
 грохочет опрокинувшейся лейкой
 вниз по ступенькам, мимо цинерарий,
 знак восклицанья превращая в знак
 вопроса, гнет акацию; две кошки,
 составившие весь мой бестиарий,
 ныряют в погреб, и терзает звук
 в пустом стакане дребезжащей ложки.

 Чечетка ставень, взвизгиванье, хаос.
 Такое впечатленье, что пловец
 не там причалил и бредет задами
 к возлюбленной. Кряхтя и чертыхаясь,
 в соседнем доме генерал-вдовец
 впускает пса. А в следующем доме
 в окне торчит заряженное дробью
 ружье. И море далеко внизу
 ломает свои ребра дышлом мола,
 захлестывая гривой всю оглоблю.
 И сад стреножен путами лозы.
 И чувствуя отсутствие глагола
 для выраженья невозможной мысли
 о той причине, по которой нет
 Леандра, Геро -- или снег, что то же,
 сползает в воду, и ты видишь после
 как озаряет медленный рассвет
 ее дымящееся паром ложе.

 Но это ветреная ночь, а ночи
 различны меж собою, как и дни.
 И все порою выглядит иначе.
 Порой так тихо, говоря короче,
 что слышишь вздохи камбалы на дне,
 что достигает пионерской дачи
 заморский скрип турецкого матраса.
 Так тихо, что далекая звезда,
 мерцающая в виде компромисса
 с чернилами ночного купороса,
 способна слышать шорохи дрозда
 в зеленой шевелюре кипариса.
 И я, который пишет эти строки,
 в негромком скрипе вечного пера,
 ползущего по клеткам в полумраке,
 совсем недавно метивший в пророки,
 я слышу голос своего вчера,
 и волосы мои впадают в руки.

 Друг, чти пространство! Время не преграда
 вторженью стужи и гуденью вьюг.
 Я снова убедился, что природа
 верна себе и, обалдев от гуда,
 я бросил Север и бежал на Юг
 в зеленое, родное время года.