В Рождество все немного волхвы.
 В продовольственных слякоть и давка.
Из-за банки кофейной халвы
 производит осаду прилавка
грудой свертков навьюченный люд:
 каждый сам себе царь и верблюд.

Сетки, сумки, авоськи, кульки,
 шапки, галстуки, сбитые набок.
Запах водки, хвои и трески,
 мандаринов, корицы и яблок.
Хаос лиц, и не видно тропы
 в Вифлеем из-за снежной крупы.

И разносчики скромных даров
 в транспорт прыгают, ломятся в двери,
исчезают в провалах дворов,
 даже зная, что пусто в пещере:
ни животных, ни яслей, ни Той,
 над Которою — нимб золотой.

Пустота. Но при мысли о ней
 видишь вдруг как бы свет ниоткуда.
Знал бы Ирод, что чем он сильней,
 тем верней, неизбежнее чудо.
Постоянство такого родства —
 основной механизм Рождества.

То и празднуют нынче везде,
 что Его приближенье, сдвигая
все столы. Не потребность в звезде
 пусть еще, но уж воля благая
в человеках видна издали,
 и костры пастухи разожгли.

Валит снег; не дымят, но трубят
 трубы кровель. Все лица как пятна.
Ирод пьет. Бабы прячут ребят.
 Кто грядет — никому непонятно:
мы не знаем примет, и сердца
 могут вдруг не признать пришлеца.

Но, когда на дверном сквозняке
 из тумана ночного густого
возникает фигура в платке,
 и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
 смотришь в небо и видишь — звезда.